"Как туп и ограничен атеизм, как живо и реально общение с Богом любящих Его", - написал в одном из своих писем старшему сыну святитель Лука. Он был уже слеп и стар тогда. За его плечами была огромная жизнь, жизнь-трагедия и жизнь-счастье. Жизнь, смысл которой было общение с Творцом вселенной и служение людям.
Когда Валентин Войно-Ясенецкий закончил гимназию, ему подарили Новый Завет. С тех пор он читал и перечитывал книгу Жизни. С этих страниц говорил с ним Бог. Однажды, еще в юности, его пронзили слова Христа: "Жатвы много, а делателей мало". Он сидел тогда в небольшой комнате родного дома, все уже спали, часовая стрелка приближалась к двум, и слова Евангелия словно наполнили тишину ночи таинственным призывом.
- Господи, неужели у Тебя мало делателей? - в глубине души воскликнул будущий служитель Церкви, будущий делатель виноградника Христова. И сердце затрепетало в таинственном предчуствии.
А потом были долгие годы учебы на медицинском факультете, работы земским врачом, годы плодотворных, необходимых людям трудов.
Было это в 1921 году в городе Ташкенте. Еще не отбушевали кровавые события Гражданской, еще переполнены были госпитали и больницы раненными красноармейцами. Но не прекращались преследования христиан. Красная чернь то тут, то там выжигала окурками очи святых ликов и срывала колокола с колоколен. Не иссякала и чреда новомучеников, начатая митрополитом Киевским Владимиром. И уже близок был час митрополита Петроградского Вениамина. На одном из церковных собраний главный врач Ташкентской больницы Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий горячо говорил о верности Христу. А после собрания, когда известный хирург вышел под ясное южное небо, кто-то взял его под руку. Это был владыка Иннокентий - один из епископов, высланных в тот год в Среднюю Азию.
- Доктор, вам нужно быть священником, - мягко проговорил пожилой архиерей.
Они стояли перед большим собором, было уже темно, и в лунном свете поблескивал крест на величавом куполе. И хотя кругом была тишина, главному врачу ташкентской больницы послышались вдруг чьи-то крики, выстрелы. Перед глазами поплыли кровавые пятна, мелькнули какие-то развалины, искривленный от взрыва крест.
- Хорошо! Если так угодно Богу, я буду священником, - сказал Войно-Ясенецкий.
- При виде кощуственных карнавалов и издевательств над Господом нашим Иисусом Христом мое сердце кричало: "Не могу молчать!" - говорил много лет спустя архиепископ Лука. - И я почуствовал, что мой долг защищать проповедью оскорбляемого Спасителя нашего и восхвалять Его безмерное милосердие к человеческому роду.
Для этого хирург и стал священником. Он спокойно и властно защищал свою веру. В больнице где Валентин Феликсович продолжал работать, он всегда появлялся в подряснике, перед операцией молился у иконы Божией Матери, которая висела в операционной. Администрация больницы в конце концов возмутилась этим, и икону сняли. На следующий день Войно-Ясенецкий не пришел на работу.
- Если не вернут икону, я не буду оперировать, - отрезал он.
Внезапно привезли жену какого-то крупного партийца. Она нуждалась в операции. И только когда этот партиец пообещал вернуть икону на место, хирург-священник приступил к работе и спас больную. На следующий день на стене операционной в советской больнице снова висела икона.
Храм за храмом закрывали новые власти. Оставалась последняя церковь - та, где служил священник Валентин Войно-Ясенецкий. Однажды до него дошел слух: завтра придуть закрывать и этот храм. Рано утром пришел отец Валентин к своей церкви, вступил под ее тихие своды. Долго молился в алтаре. Потом достал приготовленную флягу с керосином и стал снимать со стен иконы. Он решил твердо: когда придут опечатывать храм, он запрется, сложит иконы в груду, обольет их керосином и подожжет, а потом и сам шагнет в этот костер. Он надеелся, что это устрашит врагов Божиих, и они прекратят гонения на христиан. Но Бог не захотел его смерти. В тот день храм не закрыли. Это произошло, когда его в Ташкенте уже не было.
А потом Господь позвал его еще дальше. Весной 1923 года отец Валентин принял монашеский постриг. А вскоре, в конце мая того же года, в церкви святителя Николая Мирликийского в городе Пенджикенте при запертых дверях два ссыльных архиерея посвящали во епископа иеромонаха Луку - хирурга Войно-Ясенецкого. Он преклонил свою голову ко Святому Престолу, епископ Болховский Даниил (Троицкий) раскрыл над ним Евангелие, епископ Суздальский Василий (Зуммер) читал слова совершительной молитвы Таинства, и в это мгновение дрожь пробежала по телу будущего архиерея. В трепете зашлось его сердце. Потому что он явственно ощутил прикосновение неизреченного к своей душе. Он слышал Бога. Непостижимый был здесь.
Стать архиереем в те годы значило взять крест у подножия Голгофы. Прошло чуть больше недели. Накануне воскресенья мирно читал епископ Лука правило ко Причастию. Было тихо, няня, которая заменила его детям умершую в 1919 году мать, уже уложила их и сама, усталая, задремала в кресле возле младшего. И тут громкий стук прервал вечернюю тишину. У дома стоял "черный ворон". На пороге были чекисты, которые в считанные минуты превратили дом главного врача ташкентской больницы в хаос. Рукописи, одежда, книги были раскиданы по полу. Дети плакали. Особенно девочка. Епископ обнял ее. Простился со всеми своими родными и шагнул в ночь. Эта ночь продлилась одинадцать лет. В течение этого времени тюрьмы сменялись ссылками, ссылки - недолгими периодами возвращения к обычной жизни, за которыми следовали новые аресты, тюрьмы и допросы.
Могучее мужество пронес святитель Лука сквозь эти годы.
В переполненной камере шум и толкотня. Идет раздача пайков. Каждый спешит ухватить себе кусок хлеба. Каждый мечтает получить похлебку погуще, чтоб не два, а три и даже четыре кусочка картошки плавало в мутной жижице. И только один человек, крупный, с большой седой бородой, спокойно ждет, когда все стихнет, и он возьмет то, что останется: пусть это будет одна подсоленная водица с привкусом картошки, и того довольно. А потом, под вечер, в самый разгар ожесточенных споров и стычек в переполненной, до остервенения уставшей от совместного сидения камере, тот же крупный человек с седой бородой встанет на колени, обратившись в сторону крохотного оконца, и замрет в немой беседе с Богом. Какой-то ласковый ветерок, "глас хлада тонка" пробежит в глубине изможденных сердец. А потом будут страшные дни допросов. Тринадцатидневный конвеер. Один за другим сменяются следователи. Они то кричат, то начинают ласково уговаривать, суют под нос какие-то бумаги. Надо поставить только крохотную подпись. И не дают заснуть, день, второй, третий... тринадцатый. Они будят ударами сапога, они встряхивают, заставляют стоять спящее тело. И все суют и суют свою бумагу. Но он не поставит своей подписи под ложью. Он хочет остаться с правдой, а значит - с Богом. Его волоком оттащат в камеру. Он будет неподвижно лежать на нарах. Большой, исхудавший, с аритмией в сердце, в этом мужественном большом сердце, которое умело любить и жалеть.
Куда бы ни бросали безумные власти епископа-врача, он всюду лечил и спасал. В тюремной больнице он спас жизнь умиравшему бандиту, свой тулуп отдал замерзавшему в карцере шпаненку. В долгих сибирских ссылках лечил, оперировать, возвращал зрение больным тахометр местным жителям, которым в своей глуши не доводилось даже и видеть хирурга.
Однажды святитель Лука делал операцию перочинным ножом и разрез зашита женским волосок. И никогда, подобно древним целителям, не брал за свои труды плату.
- Помните, что моими руками вас исцелил Бог, молитесь Ему, - говорил он больным.
Этапы и ссылки вели его то в Архангельск, то к низовьям Енисея, то в Красноярск. Повсюду он оставлял о себе благодарную память.
1970 год. Почти десять лет прошло со дня смерти владыки. Почти двадцать - с тех пор, как он оставил Красноярск. Галина Шамана - скромный врач красноярской больницы, обычный советский человек, воспитанный в атеизме, отирает платком слезы, записывая воспоминания о докторе и епископе.
Ей было четырнадцать лет, когда ее школьный товарищ повредил ногу, и эта не.значительная травма привела к тяжелой гангрене. Врачи опустили руки. Мальчику оставалось жить несколько дней. В это время в тесной избушке Енисейской деревеньки Большая Мурта жил ссыльный епископ. В летние дни его можно было отыскать в рощи, где на небольшой полянке он ставил на пенек складень и молился, опустившись на колени в мягкий мох сибирского леса. И без того притихший лес наполняя священной тишиной. Величавые деревья прислушивались к молитвенному дыханию владыки и отвечали ему умиленным шелестом листвы. Здесь-то и нашли епископа энкэвэдэшники, но на этот раз - не для того, чтобы бросить в новую тюрьму, а чтобы доставить в Красноярск на помощь умирающей мальчику (его родители смогли убедить местную власть вызвать знаменитого хирурга). Когда Галя узнала о приезде святителя Луки , она бросилась к дверям той комнаты, где он остановился. Робость на мгновение овладела девочкой. А потом она распахнула дверь и замерла. Перед Гали был высокий седой роды старец. Покой и мудрую силу изучала его фигура. И вдруг ей показалось, что владыка не просто сильный и мудрый, но бесконечно родной. Он любит, знает ее. И она бросилась к нему.
- Спасите моего друга, доктор! - вырвалось у девочки.
А он прижал ее голову к себе, гладил, как маленькую, утешал.
- Сделаем все, что сможем, и Бог поможет, Галя, - тихо говорил он.
Мальчик был спасен.
Спустя несколько лет, когда началась война, владыка снова встретил Гали в Красноярске. Она осталась тогда одна со старой бабушкой. И мама ее, которая была военным врачом, и отец ушли на фронт. Того немного, что прислала мама, хватало, чтобы только не умереть с голоду. А еще ощущение брошенной, потерянное холодным кольцом стягивает душу. И вот однажды, когда тревога и отчаяние особенно поступали к сердцу, она увидела тихо бреду его старца. Высокий, беломорская, он шел с усилием, видно было, что болезни, испытания легли на его плечи тяжелым грузом, но покой и сила были те же. Девочка узнала его, а он, подняв на нее последовать глаза, улыбнулся доброй широкой улыбкой.
- Галечка...
Потом святитель узнал о ее положении и сказмал:
- У тебя нет дедушки, ты хотела бы его иметь?
- Конечно...
- Ну вот я и буду твоим названы дедушкой.
Раз в неделю она приходила к нему, рассказывала о своих друзьях, о школе, о планах на будущее, он делился с нею своими впечатлениям от операций. Он учил ее сострадания. Может быть, тогда Галя и решила твердо стать врачом, чтобы утоляет чужую боль. Нередко он помогал ей продуктами, хотя и сам жил в проголосовал. Однажды она отважился пригласить его в кино.
- Что ты, милая, ведь я монах, мирские удовольствия не для меня, - ответил он.
И на Галю повеяло тем неведомым духовным миром, который ей, советской девочке, был совершенно неведом.
Прошли годы, в далеком Крыму скончался святитель Лука, но Гале навсегда запомнилось тепло его сердца. И где-то в глубине сознания она не могла не чувствовать, что тепло это не просто человеческое, его источник - сокровенный мир бессмертного духа.
Как дышала душа владыки запредельным! Как любил он, ученый-практик, хирург и анатом, прикосновение вечного, незримо мира! В эпоху материализма и научного атеизма он свидетельствовал о том, что в основе всего сущего лежит непостижимо духовное начало. В те годы, когда искренен кресты падали с последних незакрытых церквей, когда атеист и чека я пропаганда разрушая остатки религиозных представления в человеческих душах, он вынашивал план своей самой заветной книги. "Дух, душа и тело" - стала называться она впоследствии. Пройдет двадцать - тридцать лет - и какой-нибудь младший научный сотрудник, уставший от серого атеизма своей науки, будет перелистывать ночью, задвинув на кухне шторки, выцветшие листочки подслеповатой самиздатовской машинописи.
"Энергией любви, излившейся по всеблагой воле Божией, Словом Божиим дано начало всем другим формам энерги , которые, в свою очередь, породили сперва частицы материи, а потом через них и весь материальный мир", - прочтет научный сотрудник. Страница за страницей он будет перелистывать эту летопись таинственного присутствия духа в человеческой жизни и, дойдя до последней главы "Бессмертие", прочтет с каким-то детским волнением: "Невозможно допустить, что все бесчисленные звездные миры были только грандиозными массами мертвой материи, чтобы мир живых существ обрывался на человеке, этой первой ступени духовного развития.
Поделиться с друзьями: