Святые мученицы пузинские, Дария, Евдокия, Дария и Мария

 

                                       Житие мучениц блаженной Евдокии и её послушниц,

                                              Дарии, Дарии и Марии, в селе Пузо пострадавших

 

 

 

    Родилась Евдокия Шейкова 11/24 февраля 1856 года в селе Пузо (село Пузо находится в 16 километрах от Дивеева. В советское время переменовано в более благозвучное Суворово( по названию колхоза имени Суворова.) Слово пуз (о) - древнеславянское и означает меру веса примерно равную двум пудам, а также - вид посуды, изготовлявшейся в селе.) от родителей крестьян Александра и Александры. Родители её были очень благочестивы, но мать умерла рано, когда маленькой Дуне было всего два года, и отец женился на другой. Мачеха же оказалась совсем другого духа. Она старалась уморить отца мышьяком. Сама Дуня рассказывала, как она, будучи ещё семи лет от роду, поняла, что мачеха хочет отправить отца, и предупредила его: "Не пей эту воду. Смотри: она мутная". Но мачеха все же добилась своего позже, когда сманила отца уехать в Сибирь. 

    В том же селе жили тетя и дядя Дунины, у них она училась благочестию и у них жила свои отроческие годы. Дядя был церковным старостой. Ему с женой недостаточно было молитв в храме, и они много  молились дома. Дуня же очень ревновала по Богу и непрестанно пела. 

    В восьмилетнем возрасте она и её подруга пошли в Саров. Там старец стукнул их головками, и с тех пор прожили они неразлучно рядом друг с другом три года.

 

 

   

 

 

    Маша жнёт, а Дуня на снопах сидит и поет. В церковь всегда вместе ходили, ручка с ручкой сцепятся и идут. Дуня с детства своего всегда тёплую шаль и зипун надевала. От юности они все к святыням монастырским бегали в Саров, Дивеево, Понетаевку. (Серафимо-Понетаевский Скорбященский монастырь был учреждён в 1864 году. Большие паломничества начались в него с 1885 года с открытием чудотворной Серафимо-Понетаевской иконы Знамения Божией Матери, прославившейся чудесным сиянием и движением глаз Богородицы.) Позже Дуня рассказывала: пришли однажды они в Дивеево к блаженной Пелагее Ивановне, а та кормила в ограде голубей. Дуня и подошла к ограде, "Отойди, рванина, не пугай голубей", - говорят ей хожалки (келейница). А Дуня плачет и не отходит. Был у неё с собой кусочек хлеба, так она его тоже бросила голубям, а Пелагея Ивановна и сказала: "Что вы от меня её гоните, ведите её и накормите".

    Одни говорили о Дуне с Марией, что у них любовь от врага, а другие от Бога. Если Мария мучается, Дунюшка от неё не отцепляется. Всегда они ходили сцепкой. Марию били за это родители, и Дуню её родные били. И отгоняли их друг от дружки, а они возьмутся за руки, ходят и поют. И в церковь все равно вместе идут. Много скорбей терпели за это. 

    Как Маша померла, Дуня стала ежедневно в церковь ходить. Ещё при жизни Маши в них начали кидать камнями, а без неё и того больше. Вскоре Дуня только к заказным обедням по будням ходить стала, потому как в праздник ей вовсе проходу не давали. Было Евдокии в ту пору около двадцати лет. И была она слабая да больная. И до того слабая, что стала ходить с батожком. К этому времени тётя её уже померла, но печку Дуня ещё сама могла топить. Сядет, бывало, на стульчик - сил-то нет, но все же печку топит. Вскоре она вовсе ослабела, и стали к ней тогда ходить две девушки.

    И вот когда Евдокии было за двадцать лет, она особо сильно заболела. Дело было зимой, на святках. Металась она и кричала: "Умру, у меня жар". Девушки её вынесли во двор и вылили на неё два ведра холодной воды. Потом она им и говорит: "Несите меня в келью". Положили её на лавке, и с тех пор она уже больше не вставала. 

     Постель её была такая: Ренье (тряпьё) да два голика (веника), которые прислал отец Иоанн Ардатовский. На роликах постланы две суконки, которые на ногах носят, и больше ничего. На ней был надет зипун, но не в рукава, а лишь накинут на плечи. Другим зипуном накрыта голова - при людях она закрывала им лицо. Когда тулуп истлевал, она клала его на постель и никому не отдавал. Ничем другим не позволяла себя одевать. И так зиму и лето. 

    Как истлевала одежда, она её клала на постель. Так всего три одежды были у неё до самой смерти. Ситцевого она ничего не носила до самой юности. Рубашка у неё была тканная, когда истлеет, она её на постель клала, так же и сарафан. Поясок носила всю жизнь одинаковый, шерстяной голубого цвета с белой серединкой. И если не дать ей такой пояс, она совсем не будет подпоясываться. Шаль тоже у неё была шерстяная. На ногах носила длинные шерстянные чулки. Все на ней было шерстяное, кроме ручного платка, только тот был ситцевый. Даже чётки и те всегда были у неё шерстяные. Потом, уже в последние годы, она льняные нитки стала держать в руках во время молитвенного правила. 

    Хожалки унесут, бывало, истлевшее с постели, закинут куда-нибудь, она начинает плакать. Сутки двое плачет: "Давай мне рубаху". И так пока не вернут. 

    Волосы с детства не давала никому резать и ногтей на ногах и на руках никогда не обрезала. Нечаянно задёрнуться ноготь у неё неловко, так она скажется больной, плачет, а срезать не даёт. Когда же ноготь спадёт, она его подберёт и тоже положит себе на постель. С крестом нательным та же история. Ушко сломится, крест потеряется, она начнёт плакать. Молиться без креста не хочет, да и нового не берет. 

    - Найдите мне тот крест. 

 

 

 

 

 

    Найдут его, привяжу, а на другое утро она его опять потеряет. И пока не найдут, молитвенного правила не начинает. 

    Одной из первых постоянных келейниц у Евдокии была пузинская Настя. Эту Настю Дуня взяла к себе за кротость. Была у неё большая любовь и ревность к Евдокии. И она дала обещание никогда Дуню не оскорблять и не раздражаться, хотя трудности жизни и её собственные болезни подавали тому множество поводов. Настя и сама всегда была болезненной, а прожив несколько лет у Дуни, стала ещё сильнее болеть. Насте Дуня говорила: "Отвыкай есть каравай, привыкай к кусочкам". Прожила она у Дуни целых пятнадцать лет, до самой своей смерти. 

    Когда ещё Настя жива была, к Евдокии начала ходить Дарья и ходила к ней три года. После же Настиной смерти отец Анатолий отец Анатолий (Иеромонах Анатолий, в схиме Василий, старец высокой духовной жизни из Саровского монастыря. Скончался в 1919 году.) благословил Дарью и вовсе жить у Дуни. Но Дашины родители её не отпустили. они были людьми неверующими. Дарья горько плакала и все просилась к Дуне. Тогда они её силком просватали. Даша все же вырвалась и прибежала к Дуне, так родственники за волосы вытащили её из Дуниной кельи и сильно избили. В этот раз её сумели увести силой, да только она вскоре опять прибежала. Родители во второй раз её просватали и волоком утащили домой. Но все равно так и не смогли удержать. Двадцать лет после этого она вообще не выходила из Дуниной кельи ни в церковь, ни к родным. Никогда не отходила от Дуни и молилась всегда одновременно с ней и так же, как и она. Причащались же они с Евдокией на дому. Телесных искушений у неё не было, вот только сильно её мучила сонливость. Никак она не могла сон побороть и все плакала да посылала к отцу Анатолию: "Погибаю, - говорит, - батюшка, все сплю". Отец Анатолий отвечал: "Ничего, Сон, это подвиг такой, иначе не сможешь болящей служить". 

 

 

    

    Дарья постница была большая и подвижница крепкая, а вот спать даже стоя могла. От Дуни она все терпела безропотно и была при ней неотступно. Та её ругает, а Даша довольная. Когда родная сестра приходила проведать Дарью, то Дуня им не давала тихонько разговаривать, а заставляла говорить при ней все громко и открыто. Даже в женской немощи Дашу не отсылала от себя. Мылась Дарья всегда после этого на дворе и зимой, и летом. И после мытья Дуня не давала ей греться у печи. Но зато дух её непрестанно горел ко Господу. 

    По благословению иеромонаха Анатолия Дарья осталась жить у Евдокии. И стало их в доме трое - был ещё жив дядя Евдокии. Тогда начали заходить к ним другие благочестивые девушки и петь. Так у них образовалось правило. Пели они стихиры, кондаки и акафисты. Никогда и ничем Евдокия так не могла утешиться, как лишь продолжительным пением и чтением. Сама же она читала хорошо, но писать не умела. Читала больше жития святых . Книги эти брали в церкви, но были у неё и свои. У Дарии был хороший голос. Так же, как, впрочем, и у Евдокии, и у дяди. Но Даша была неучтенная. Псалтирь читала на память, а книгу держала для вида. Так же на память пела и стихиры.

 

 

    

 

 

 

    И вот стала Евдокия плакать, что ей нужно хожалку ученую. Тогда отец Анатолий благословил к ней Анушку. Анна Хозинская очень любила петь и читать, да и устав церковный хорошо знала. Было ей в то время двадцать три года. Пришла она к Дуне из веселой жизни. Заставит её Дуня пол мыть, а она скажет: "Вели мне поплясать". Та и дозволит, все от неё терпела. Аня читала романы украдкой, а Даша увидела и сказала Евдокии. Аннушка стала плакать: "Что же мне, Дуня, делать, мне скучно, я убегу". И вот как-то решила уж убежать, но был вечер, и она задержалась до утра. А ночью увидела сон: явился ей преподобный Серафим, кормящий медведя. Она подошла к нему и поклонилась в ноги. Он благословил её дал сухарик и говорит:

    - Что ж это ты, бездельница! Вот я тебе дам дело - иди, нянчи моих детей. 

    Взял её за руку и повёл в келью. А там стоят две люльки и лежат в них две маленькие девочки. 

    - Нянчи их, - сказал преподобный, а сам ушёл. 

 

 

                                

 

 

 

    Она стала их нянчить, а они давай плакать. Аннушка захотела бежать, подошла к двери, а дверь, как стена: нельзя выйти. Тут Анна и проснулась. Рассказала свой сон Евдокии, та и говорит: "Эти девочки - я и Даша". 

    Однажды Анна пошла по воду. Была зима, мороз - а ведра худые, вся вода из них выбегает. Она стала плакать и браниться скверными словами: "Подавиться тебе, жадная, не починишь мне ведра". И вот, в эту же ночь ей было видение. Увидела она прекрасный сад. Листья такие большие, каких нигде раньше не встречала. Цветы там белые, синие и красные, каких тоже нигде не видала. Ещё в этом саду была церковь с золотыми главами. Над всем светило яркое солнце, трава по пояс и благоухание неземное. Она очень захотела войти в этот сад, но глядит в траве змеи, а ноги были у неё босые. А ей так хотелось войти. Думала она, как бы ей ноги обуть, да с тем и проснулась. Вспомнила свою давешнюю брань, да и поняла, что за змеи были.

 

 

    

 

 

    Как-то Анна вновь искусилась и утащила, как она думала, рыбу. Дома же оказалось, что это чайник, завёрнутый в бумагу. Вернулась, а Евдокия ей и говорит: "Анна, дай мне рыбки-то". Та бухнулась ей в ноги: "Дуня, прости!" А она отвечает: "Больше не воруй". Но однажды Анна потихоньку взяла да все деньги унесла. А Евдокия уже посылает: "Воротите Анну". Та снова просит прощения. Правда, случалось, что опять в грех впадала, сильно враг её воровством искушал. Прожила она так у Дуни семь лет, и тут её родные сманили. Она ночью выкрала у Евдокии все, что можно, и убежала, а про себя говорила: "Тебе за это будет спасение". На двух возах увезла. Мать её очень обрадовалась: "Вот доченька, будем с тобою сытно жить". 

    Но Аннушка давай тосковать тяжко. Прожила год и стала просить отца с матерью отпустить её к Евдокии. А они: "Ни за что тебя не отпустим". Так она ночью убежала. Подходит к Дуниной келье - а дверь отворена: ждала её Евдокия. Вошла Анна в келью, упала перед Дуниной постелью и стала плакать. На неё глядя, плакали Дуня и Даша. Дуня простила её да и говорит: "Это тебя враг научил". А Анна ей в ответ: "Это ты мне его "посадила"! Да с этих слов тут же в келье и упала. Дуня же заплакала только. Трое суток Анна металась и кричала: "Предайте смерти!" На четвертые Дуня дала ей сухарей и велела съесть, и Аннушка исцелилась. Вновь стала исправно петь и читать. Так подвизалась она у Евдокии целых восемнадцать лет. (Анна Хозинская так же, как и оставившая эти воспоминания Поля, не была расстреляна и осталась жить в селе, свидетельствуя о подвигах Евдокии и неустанно молитвенно поминая Дуню и её келейник. Вела жизнь строгую, постническую, тайно заковала себя в вериги, стараясь исполнять все Дунины правила. К старости ослепла, болела и оттого страдала сильной полнотой вплоть до своей кончины в конце сороковых годов).

    Правило Евдокии было таково. Молиться начинали в восемь часов вечера, и продолжалось служба до двенадцати часов ночи. Это было общее пение, и в это время ничего не читалось. Неопустительно ежедневно пели стихиры образу Владимирской Божией Матери. Кроме стихир - тропари и кондаки святым и Царице Небесной. По вторникам же справляли стихиры с акафистом Иверской Божией Матери. В этот день к Евдокии обычно приходило петь много народу. 

    Утреннее правило начиналось уже с пяти часов утра, а иной раз по слабости и с шести. Евдокия все это время молилась в тишине, и никого к себе не пускала. Ходатаи тоже внутренно, про себя, молились. В молитвы эти входили Псалтирь, Евангелие, каноны и акафисты. При этом клали земные поклоны. Утренние молитвыпродолжались до двенадцати часов дня. Правило это Евдокия разделяла, и было минут двадцать отдыха. Если во время отдыха приходил кто с великой скорбью, то она разрешала впустить. Во время же молитвы никого не впускала. 

    После правила Евдокию обращали лицом к иконам, подкладывали под неё рунте, сажали и зажигали все лампады. Всех лампад было двенадцать. Тут она опять тихо молилась где-то с полчаса, после чего можно было петь. Пели минут пятнадцать "Верую", "Достойно есть", "Отче наш", "Заступницу", "Яко необоримую стену", Богородицу "Умилению", "Крест всей Вселенной". При этом пении выносили из чулана просфоры. Перед тем, как её посадить, велит вымыть ей руки. Как дадут ей просфору, то непременно заплачет и скажет: "Перекрести руки".

    Девушкам давали по целой, а её просфоры разрезали пополам. Одну половину опять уносили в чулан, а оставшуюся ещё раз разрезали пополам. И одну четвертинку Евдокия давала той, которая при этом ей служила. Всего ей давали от трёх просфор: из монастырей Сарова, Понетаевки и Дивеева, так что у неё получалось три части. Потом эти части подавали ей в руки, а в блюдечко наливали крещенской воды. Она клала просфоры в блюдечко и при этом говорила: "Христос Воскресе!" И тихо молилась. 

    Потом, как она помолится, пели "Спаси, Господи", "От юности", святителю Николаю и Царице Небесной. Но пели недолго. Потом она ела просфору и запивала крещенской водой и в блюдечке немного оставляла той, которая за ней ходила. Прочие же девушки становились у порога и после неё ели свои просфоры. Лампады гасили. Евдокию поворачивали и укладывали. Когда её поворачивали, она все стены и углы ограждала крестным знамением со словами: "Огради, Господи, Силою Честнаго и Животворящего Креста".

 

 

                                             

 

 

 

    Во время правила она вместе с чётками держала всегда моток льняных ниток. Пройдя чётки, делала на нитках петлю, потом опять солилась по чёткам, потом ещё делала петлю, и так - до четырёх петель. Петли эти связывала узлом вроде креста и затыкала за пояс. Это означало, что она молитву кончила и её можно сажать. (Думается, что едва нашлись бы единицы среди современных людей, готовые проводить жизнь, как Дунины послушницы, тем более нести этот подвиг по двадцать лет, как, например, Дарья. Евдокия же не только сама спаслась, но вымолила венцы и для своих послушниц. Пожалуй, ни в одном монастыре в начале XX века нельзя было бы найти подобного каждодневного целонощного бдения. Подобные подвиги последний раз встречаются разве что во времена преподобного Иоанна Лествичника. Евдокия же поднимала своих девушек каждую ночь на молитву, когда сгорали две копеечные свечи. Под конец жизни она стала будить, как только сгорала одна свеча. Очевидно, что такая суровая подвижническая жизнь болящей старицы Евдокии и её верных хожалок более соотвествует идеалам святых отцов древности. Житие этих дивных новомучениц  чудесным образом возвращает нас ко временам подвигов преподобного Антония Великого, Павла Препростого и многих других великих столпов христианской веры. И тем драгоценней для нас это свидетельство уцелевшей келейницы Пелагеи (Поли) о таком удивительном острове истинной православной святости в океане злобы и безбожия, захлестнувших Россию в XX веке.)

 

 

                                                        

 

 

 

    Раньше ходили, таясь, по ночам, а в последний год стали ходитьи днем. (Блаженные о Христе и юродивые, как нелицеприятный эталон, сразу же дают понять, каково нравственное и религиозное состояние окружающего мира. В селе, расположенном в столь святом месте, вблизи трёх монастырей - Саровского, Дивеевского и Понетаевского, на земле облагодатствованной молитвами преподобного Серафима Саровского, уж и там стало почитаться за подвиг перекреститься при людях, "ходили таясь, по ночам". Народ стал стыдиться звания христианина. Расплата последовала скорая и жестокая. Ибо каждый, отказавшийся от Бога, неизбежно окажется во власти торжествующего над ним ада). Когда выкачаешь воду, нужно было оградить все крестным знамением и ведро сполоснуть. Если же кто застанет, никого не стыдится и молча идти с водой обратно. Если случится, покойника несут или о покойнике зазвонят, или с топором, или с косой кто встретится, или падаль какая-нибудь - воду менять надо. Хоть до Дуниного крыльца донесла и лишь в двери не успела войти, все равно воду надо было вылить на землю и идти снова. И что бы по дороге не случилось, Евдокия велела ничего не скрывать и все рассказать без утайки. 

 

 

                                 

 

                                                                                               На картине чудеса Василия Блаженного

 

 

 

    Принеся воды, надо было положить двенадцать поклонов Царице Небесной и спросить у Дуни благословения ставить самовар. Самовар тоже оградить крестным знамением и сполоснуть, а то и чай пить не станет. Угли холодные положить в самовар и от свечи зажечь. Как пар пойдёт, можно самовар поднимать. Тому, кто подымает, положено молчать. Поставят самовар на стол, в трубу поставят ладану, чайник чаем заправят и ставят на ладан. В это время Евдокии отрезают хлеба. Много нарежут, целую стопу, от всяких хлебов. Каждый кусок, она оградит знамением креста, да все эти куски, завязав в платок, положит себе на постель. Для еды же оставит лишь один кусок ржаного хлеба и съест от него самую малость. 

 

 

                                                   

 

 

    За чаем сидела часа полтора, да чтобы кипел самовар и пар шёл, а выпивала всего чашку с небольшим за все это время. Нальют одну чашку, скажет: "Холодна". Другую нальют, скажет: "Горяча". И так всегда. Хожалки уж начнут роптать, что народ ждёт за дверями, больно долго не пускают. И лишь перед самым концом чаепития разрежет огурец и съест  кружочка два или гриб соленный. Могла и пирога раз откусить, когда Бог посылал. 

    Картошку мыли во дворе и только холодной водой, какая бы погода ни была, хоть ледышки плавают. И обязательно в трёх водах. Крупу руками мыть не велела - только ложечкой. Солить - также из ложечки. В скоромные дни кашу на молоке варили, а в постные дни  на воде. Вкушала она каждый день, соблюдая все посты. Но если вдруг, по немощи, молитвенного правила когда не кончит, то потом три дня пролежит вовсе без пищи. 

    Дров наложат в печку, а двигать нельзя, потому что во всей печи не было ни одного целого кирпича, а одни осколки. Перекладывать печь не давала - для подвига. Печь, когда варили пищу, топили, открыв дверь. Трубу же задвижкой вообще никогда не закрывали. Говорит, что дух тяжелый ей. Так она сама себя в холоде держала. Маленькую печь тоже топить было нельзя, а большую не давала замазывать: "Не выношу дух глины". 

 

 

    

 

 

      Во время пения она глаза закроет, и, когда много было народу, то станут хожалки потихонечкузамазывать. Евдокиюшка же начинает плакать, как малое дитя:

    - Зачем во время пения озоруете?

    - А зачем ты Дуня, не даёшь замазывать? - говорят ей после девушки.

    А она не даёт и народу при этом жалуется: "Они не замазывают мне печку".

    Из хожалок греться к печке никого не подпускала, хоть умирай, не позволит. Скажет только: "А святые как терпели? Вы здоровые не можете терпеть, как же я больная терплю?"

    Где-то за семь лет до смерти сажали ее к печке греться, но хожалки её чуть не уронили, и с тех пор не стала она греться. За три года до смерти одни чулки позволила себе греть. В свободное время или во время пения греть не давала. Когда же хожалки ложились спать, она одну из них поднимала и заставляла греть. Та клала чулки на спину и прислонялась к печке. В это время Дуня заставляла молитву читать. Прочитает девушка две-три молитвы, да как грохнется на пол - уснёт. Евдокия же закричит: "Она меня колотит!"

    Всех на ноги поднимет и всем жалуется:

    - Мои хожалки озоруют, и не погреют меня.

    Так одну ночь чулки заставляла греть, в другую - вшей бить. Даст свечку и сиди бей. Когда вшей бьют, читают "Богородицу".

    Только перестанут, Дуня кричит:

    - Не всех убила, ногу вошь кусает. 

    Во время молитвы же никогда ни на что не жаловалась, только лишь во время сна. В последний же год печку уже почти не топили.

 

 

    

 

 

 

    Те куски хлеба, которые Евдокия завязывала и клала на постель, после шести недель клала себе на спину. Так на них она и спала, на сухарях, в холоде и во вшах. Когда рубашка истлевала, хлеб впивался в тело. Потом из хлеба вырастали целые вороха на постели. Там он зеленел, заводились под конец мыши и черви. В этом во всем она и лежала.

    Она носила вериги, которые у неё были за поясом. (О том, что Дуня носила вериги, свидетельствовали многие очевидцы, но при обретении мощей вериги обнаружены не были. В связи с этим, видимо, необходимо подчеркнуть, что с Евдокией вообще связано необычайно много чудесных событий, в том числе и исчезновений. Так, например, подчистую чудесным образом исчезло привезенное на трёх подводах в Ардатов имущество из дома Евдокии, которое награбили солдаты. Многое же из похищенного, будучи принесенным домой, неожиданно претерпевало превращения: мёд - в пчёл, гречка - в мелкие камешки...) Касаться этого места она не разрешала никому. Рубаху Дуня не меняла, пока та не истлеет. Когда меняла, то всех, кроме двух девушек, высылала. С мылом руки мыла по локоть только раз в год. После чего обливала их в тазу со святой водой. Тело же никогда не мыла. Когда её мыли, то одна из послушниц держала её. Евдокия голову прислонит, а сама же при этом держит свечу зажженную. 

 

 

    

 

 

 

    Голову мыли тёплым, разогретым в печке елеем. Мыли раз в год, и волосы были свалены, как шапка. Иногда без народа она снимала шаль и чесала руками голову. Вшей нельзя было и счесть - просто тьма. Их не били, а прямо в тряпку собирали. Через два дня после мытья она меняла рубашку, но грязную и вшивую опять клала на постель. 

    Обедала Евдокия часа в два-три ночи. Обедала одна, чужих никого не пускала. Хожалки все стояли, да и сидеть-то не на чем было. Подавали ей в блюде, ложку хожалка поддерживала. Когда наливают, она кричит: "Мне больше наливай". А хлебнёт раза два да и скажет: "мне больше наливай". А хлебнёт раза два и скажет: "Я устала, отдохну." Пока отдыхает, вроде как бы заснёт, щи и остынут. Она просит горячих, а их нет. Она и плачет. Щи остаются, и Поля доедает их потом совсем холодными. 

    Когда же второе накладывали, то Дуня опять кричит: "Дай мне каши да с пенками, клади больше". И тоже все остывало. "Остудила", - кричит, плачет, с тем и уснёт. 

    Особой пищи она не употребляла. Редко ела картошку с разварки. Рыбу тоже ела редко. Яиц - лишь два в год. Мяса от юности не ела. А ведь приносили-то ей всего, и сдобных лепёшек, и вкусного, и сладкого. Все, что приносили, она делила на две половины. Половину давала хоралам - их было четыре. При этом говорила: "Вот, не гневайтесь, что я вам не даю".

    Они воевали, что их здоровых - четыре и что им этого мало. Все полученное они тут же съедались. Другую половину Дуня в чулок клала. Скажет: "На завтра". Да так все и оставит. Тараканов же было множество. Хлеб отрежут, накроют, так они все изъедят. 

    Хлеб Дуня потребляла только от одних людей. Женщина там пекла с молитвой и приносила в чистом. Когда принесёт, пели: "От святыя Иконы Твоея". Первый кусок Евдокия всегда отрезала Поле, второй даше и третий - всегда черствый и маленький кусочек себе. Остатки, корки отдавала младшей хожалке. Назавтра уже сухари ели натощак. Она говорила: "Кто ест мягкий хлеб, тот не постник". Но если постишься, да дорвёшься до мягкого хлеба, это плохо. Всякий кусок Дуня крестила и говорила: "Христос Воскресе".

    Сахар у Евдокии был и все было, но хоралам она с сахаром пить не давала. Сама иногда от тошноты ела лимон, орехи или огурцы и грибы, но раз в месяц не чаще. Разгрызть орехи сама не могла, грызла ей Даша. 

    Очень велела охраняться тайноядения. Поля однажды на яблоко соблазнилась и его припасла. Думает: "Воды принесу, самовар поставлю и поем". А Евдокия уже велит его обратно положить. Поля плакала, просила дать, а она так и не дала. 

    - Прибавь, - говорит, - поста и молитвы. Господь будет всего нам посылать в изобилии - и не сьесть тебе. Чем больше поста и молитвы, тем больше Господь будет всего посылать. 

 

 

             

 

 

 

    Когда ей Царицу Небесную (Иверскую) принесли, из разных губерний потек к ней народ. Девушки начали плакать: "Бог нам посылает столько милостыни, куда нам её деть? Нам-то ты все равно не даёшь". А Дуня в ответ: "Злитесь на вашу злость. Господь ещё больше пошлет ради поста и молитвы. Если бы не на пользу душе, то разве Царица Небесная послала мне всего столько?"

    В сенях было, как на складе: хлеб белый, рыба в коробках, мед, варенье - и все это раскрыто, и никто до этого не дотрагивался. А деньги по полу валялись и по ним ходили.

    Дяде Дуниному в старости видение было, как солдаты потащат все в разные стороны. 

 

 

    

 

 

    После еды, часа в три-четыре ночи, читали "Молитвы на сон грядущим" и Псалтирь, после чего тут же засыпали на полу. При этом Дуня велела младшей Ходжале принести ей две копеечные свечи. Всех спящих ограждала знамением креста, а свечу зажигала. Поля греет в это время чулки. Сама же Евдокия спит, шарит у себя, ищет за поясом нитки или ещё что-нибудь. Как вторая свеча догорит, всех поднимает. Полю же тогда кладёт.

    В последний год перед смертью Дуня всех уже будила, как только одна свеча сгорала, а раньше больше давала покоя.

    Бывало, Поля заснёт и дверь ногами невзначай откроет. Дуня и закричит: "Караул!" Все вскочат - а дверь открыта да зимой. Она начинает всем на Полю жаловаться, плакать и говорить: "Вот монашки что делают: зимой двери отворяют. Нарочно меня хотят заморозить". А у неё и без того холод был такой, что в чайнике и в лохани замерзала вода. Но все спали на полу измученные, не слыша ничего, пока горела свеча.